Башня Сломанного Сердца — так называли это место местные жители, те немногие, что еще помнили о ней. Элан предпочитал думать о ней просто как о своей могиле. Живой могиле для мертвого человека.
Дождь барабанил по разбитым ставням уже третий день подряд. В таких башнях, построенных еще во времена Войны Трех Корон, камни всегда были влажными. Влажными и холодными, как совесть предателя.
Предатель. Элан произнес это слово вслух, наслаждаясь тем, как оно режет язык. Он давно перестал обманывать себя красивыми словами. Не “заблудший”, не “сбившийся с пути”, не “переживающий кризис веры”. Предатель. Иуда в серых монашеских одеждах, который продал своего учителя за улыбку шлюхи и горсть золотых монет.
Три года, два месяца и… он посчитал царапины на стене… шестнадцать дней. Именно столько прошло с той ночи, когда он ушел от пророка Иремонима Светлого, оставив старика одного перед лицом надвигающейся бури.
Иремоним мертв. Купцы принесли эту новость полгода назад. Культисты Черного Брата ворвались в приют, который старик защищал. Изрубили его на куски прямо перед алтарем, пока он прикрывал бегство детей. Двенадцать его учеников сражались вместе с ним. Одиннадцать погибли как герои.
А двенадцатый сидел в башне и жрал корни, как животное.
Элан достал из-за пазухи небольшую фляжку — последние капли самогона, выменянного у контрабандистов месяц назад. Жидкость обжигала горло, но это была хорошая боль. Честная боль. Не то отвратительное тепло, которое он когда-то чувствовал во время молитв.
Молитвы. Еще одно слово, от которого хотелось плевать. Три года назад он мог часами стоять на коленях, шептать священные слова, и ощущать присутствие Вечного. Теперь он не мог выговорить и строчки из книги Завета Вечного, не захлебнувшись рвотой.
Но хуже всего были сны. Каждую ночь, когда усталость брала свое, приходил Голос. Не грозный рев небесного судьи, не гневные упреки разочарованного бога. Нет, это было намного хуже. Голос звучал… любяще.
“Элан…”
Всегда одно и то же. Его имя, произнесенное с такой нежностью, с какой мать зовет потерянного ребенка. И каждый раз Элан просыпался в холодном поту, проклиная тот факт, что его сердце все еще бьется.
Почему ты не оставишь меня в покое? — беззвучно кричал он в пустоту. Я предал тебя! Я оставил твоего пророка умирать! Я выбрал шлюху вместо святости! Прокляни меня и дай умереть спокойно!
Но Голос продолжал звать. Каждую ночь. Неумолимый, как прилив.
Стук в дверь прервал его монолог. Стук был такой слабый, что сначала Элан подумал — это опять крысы. Но крысы не стучат в определенном ритме. И крысы не плачут.
“Пожалуйста,” — донесся детский голос сквозь дубовые доски. — “Я знаю, что там кто-то есть. Пожалуйста…”
Дети. Элан выругался сквозь зубы. Из всех возможных посетителей дети были худшими. Взрослых можно было прогнать угрозами или показав нож. Но дети… дети заставляли вспоминать, каким он был когда-то. Каким мог бы остаться.
Голос за дверью становился все слабее:
“Они убили всех. Всех, кроме меня. Я бежала всю ночь, но не знаю, куда идти. Я не вижу…”
Не вижу. Элан замер с рукой на засове. Слепой ребенок. Один. В этих горах, где рыскают банды мародеров и хуже.
Не твое дело, — сказал он себе. У тебя достаточно собственных проблем.
Но рука уже поднимала засов.
Девочка была лет десяти, может быть двенадцати — трудно сказать под слоем грязи и засохшей крови. Белые глаза, затянутые катарактой, смотрели в никуда. На шее болталась цепочка с символом Дома Каритас — деревянный крест, обвитый виноградной лозой.
“Монахиня?” — спросил Элан, втаскивая ребенка внутрь.
“Послушница. Была послушницей. В монастыре Святой Агнессы.” Девочка дрожала, как осенний лист. “Черные люди пришли ночью. С мечами и факелами. Сестра Люция спрятала меня в подвале, но я слышала крики…”
Элан знал о Черных Людях. Культисты скверны, которые поклонялись чему-то древнему и темному. Они особенно любили нападать на монастыри — чем святее место, тем слаще его осквернение.
“Как тебя зовут?”
“Мария.” Голос девочки был тише шепота. “А вас?”
Элан колебался. Имена имели силу. Особенно его имя, которое слишком часто звучало в снах.
“Никто,” — сказал он наконец. — “Здесь никого нет.”
Мария наклонила голову, словно прислушиваясь к чему-то, что слышала только она.
“Нет,” — сказала она с детской уверенностью. — “Вы не никто. У каждого есть имя. У меня есть. И у вас есть.”
Элан молча принес воды и тряпку, начал промывать рану на детском лбу. Порез был неглубокий, но кровоточил сильно. На руках и ногах девочки виднелись следы быстрого бега через лес — царапины от веток, содранные коленки.
“Больно?” — спросил он, прикладывая повязку.
“Не очень. А вам больно?”
“Что?”
“Внутри. Вам больно внутри. Я слышу.”
Элан резко отпустил ее руку. Слепые дети иногда развивали странные способности — видели то, что скрыто от обычных глаз. Но ему не нужно было, чтобы кто-то видел его душу. Особенно ребенок.
“Ешь,” — буркнул он, протягивая кусок черствого хлеба. — “Потом уходи.”
“Куда?”
“Не мое дело.”
Мария послушно взяла хлеб, но не стала есть. Вместо этого она опустилась на колени посреди комнаты, сложила маленькие ладони и закрыла бесполезные глаза.
Нет, — подумал Элан. Только не это.
“Вечный,” — начала девочка тихим, но ясным голосом. — “Прими души тех, кто сегодня пришел к Тебе. Матушка Агнесса, которая учила меня читать. Сестра Люция, которая прятала меня от страшных людей. Брат Тимофей, который всегда делился сладостями…”
Элан слушал, и что-то внутри него начинало плавиться. Он не слышал молитв три года — настоящих молитв, не пьяного бормотания контрабандистов или похотливых заклинаний блудниц. Слова девочки наполняли башню теплом, которого здесь никогда не было.
“…и помоги мне понять, зачем Ты привел меня сюда,” — продолжала Мария. — “Покажи мне, что Ты хочешь, чтобы я делала. Я не вижу дороги глазами, но знаю — Ты не оставишь меня одну.”
Девочка замолчала, но не поднялась с колен. Склонила голову еще ниже, словно прислушиваясь к голосу, который никто кроме нее не слышал.
“Что?” — спросил Элан, когда тишина стала невыносимой.
“Он говорит…” — прошептала Мария. — “Он говорит, что я не одна. Что рядом есть тот, кого Он послал мне в помощь.”
“Кого?” — Элан почувствовал, как волосы встают дыбом.
Девочка повернула к нему лицо. Белые глаза смотрели сквозь него, словно видели что-то за его плечом.
“Элана. Он послал мне Элана.”
Вдруг мир перевернулся.
Элан отшатнулся, ударившись спиной о каменную стену. Холод полз по позвоночнику, а в ушах стоял звон.
“Откуда ты знаешь это имя?”
“Он сказал.” Мария улыбнулась — первая улыбка за всю эту ужасную ночь. — “Он сказал: ‘Элан рядом. Я привел его сюда для тебя. Он поможет тебе дойти туда, куда нужно.'”
“Нет!” — крикнул Элан так громко, что с потолка посыпались камешки. — “Нет, ты ошибаешься! Я не тот, кого Он мог бы послать! Я предатель! Я оставил своего учителя умирать! Я променял веру на блудницу и золото!”
Девочка не испугалась его крика. Наоборот, лицо ее стало печальным, почти сострадательным.
“А кого же еще Он посылает?” — спросила она тихо. — “Только святых? Только тех, кто никогда не ошибался?”
“Я не ошибался,” — зарычал Элан. — “Я выбрал. Сознательно. Когда пророк нуждался во мне больше всего, я ушел к блуднице!”
“И что?”
Простота вопроса ошеломила его.
“Что — и что?”
“Ну да. Вы ушли к женщине. Бросили учителя. А потом что? Были счастливы?”
Элан открыл рот, чтобы огрызнуться, но слова застряли в горле. Счастлив? Он? Те месяцы разгула, когда он тратил отцовское золото на вино и женщин, когда насмехался над “суевериями” своего прошлого, когда плевал на Завет и клялся, что свободен…
Был ли он счастлив?
“Нет,” — прошептал он. — “Нет, не был.”
“Тогда зачем вы это делали?”
Многолетний ад. Элан не мог ответить на этот вопрос даже самому себе. Почему он ушел? Из-за сомнений? Из-за женщины? Из-за гордыни? Или просто потому, что был молод и глуп, и думал, что свобода важнее любви?
“Матушка Агнесса говорила,” — продолжала Мария, — “что Вечный больше всего любит тех, кто заблудился. Потому что когда они возвращаются домой, они знают цену дома.”
“Я не могу вернуться,” — сказал Элан. — “Я зашел слишком далеко.”
“А я не могу видеть дорогу,” — ответила девочка. — “Но Он все равно ведет меня. Может быть, нам нужно идти вместе?”
Элан смотрел на ребенка — слепого, осиротевшего, бездомного — и видел в ней больше веры, чем было у него за всю жизнь. Она потеряла все, что у нее было, но все еще верила. Все еще молилась. Все еще слышала голос Вечного.
Тот самый голос, который звал его каждую ночь.
“Вечный,” — прошептал он, и впервые за три года горло не сжалось от стыда. — “Если Ты действительно послал ее… дай мне знать.”
Ответ пришел мгновенно. Теплом, которое разлилось по груди и разогнало холод, живший там три года. Покоем, который он забыл, что существует. И голосом — тем самым голосом из снов, который произнес в его сердце:
“Элан. Я никогда тебя не отпускал.”
Элан упал на колени и заплакал. Первый раз за три года. Плакал от облегчения, от стыда, от радости, от боли — от всего сразу. Слезы лились по лицу, как горный поток, смывая годы грязи и отчаяния.
“Прости меня,” — шептал он сквозь рыдания. — “Прости меня, я думал… я думал, что Ты меня не хочешь.”
Маленькие ладони Марии легли ему на плечи.
“Теперь Он поведет нас обоих.” — сказала она просто.
Утром дождь прекратился, и солнце впервые за неделю пробилось сквозь тучи. Элан собрал свои немногие пожитки — нож, фляжку, кусок веревки — и в последний раз оглядел башню, которая три года была ему домом и тюрьмой одновременно.
Мария ждала у двери, держа в руках посох, который он вырезал ей из ветки дуба.
“Готов?” — спросила она.
“Не знаю.” Элан был честен с ней — с самим собой. — “Я не знаю, куда мы идем. Не знаю, что буду делать. Я даже не знаю, простят ли меня те, кого я когда-то знал.”
“А разве это важно?”
“Что?”
“Простят ли вас люди. Разве это важно, если Он уже простил?”
Умная девочка. Элан улыбнулся — тоже впервые за годы.
“Нет,” — сказал он. — “Наверное, не важно.”
Они спускались с горы медленно — Мария шла неуверенно, ощупывая дорогу посохом, а Элан держал ее за руку, направляя. Странная пара не знала, куда идёт, но шли, потому что верили, что их ведут.
В долине они встретили торговый караван. Караванщик, пожилой человек с седой бородой и добрыми глазами, согласился подвезти их за небольшую плату.
“Далеко собираетесь?” — спросил он, помогая Марии забраться в повозку.
Элан посмотрел на дорогу, которая терялась в утреннем тумане. Где-то там, за горизонтом, была его старая жизнь. Люди, которых он знал. Места, которые помнил. Возможно, даже прощение, если он окажется достоин его.
“Домой,” — сказал он. — “Мы идем домой.”
В тот вечер, когда караван остановился на ночлег, Элан лежал под звездами и слушал. Слушал треск костра, храп купцов, шорох ночных животных. И среди всех этих звуков — тихий голос, который больше не казался ему голосом обвинения.
“Элан…”
“Я здесь,” — прошептал он в ответ. — “Я иду домой.”
“Я знаю, мой сын. Я веду тебя.”
Рядом с ним Мария тихо дышала во сне, и ее лицо было спокойным. Завтра они продолжат путь — куда, он не знал. Но впервые за три года это не имело значения. Важно было не куда, а с Кем.
Элан закрыл глаза и заснул без страха. Без снов о прошлом, без кошмаров о будущем. Просто спал, как ребенок, который знает, что его любят.
И где-то в глубине сердца звучал Голос, который никогда не переставал звать его домой.
“Ибо нет греха, который был бы больше милости Вечного, и нет тьмы, которая могла бы погасить Его свет. Кто приходит к Нему, того Он не отвергнет, и кто упадёт, того Он поднимет.”
— Завет Вечного, Книга Любви, глава двенадцатая, стих седьмой
